Помнить про Пиранделло

— Виктор, давайте начнем с вопроса не театрального, а сугубо житейского. Откуда вы родом?

— Из Измаила. Это Бессарабия. Дунай. Перекресток Европы. Красивый портовый город, суда ходили по всему миру, хотя город и расположен на реке.

В городе моего детства перемешалось множество настроений, вкусов, национальностей. Одно время Бессарабия отходила к Румынии и только накануне войны снова вошла в состав Советского Союза. Кстати, мой отец — а он был яркой, цельной, романтической личностью — являлся членом подпольной организации, боровшейся как раз за это присоединение.

— Самые яркие мальчишеские впечатления от своего города?

— Шестидесятые годы не были эрой телевидения, поэтому народ дефилировал в  выходные дни по городу. Нигде и никогда не видел больше таких самозабвенных гуляний по бульварам, как в Измаиле.

Что касается впечатлений о времени, то оно было непростое: парни сбивались в стаи, часто весьма жесткие — безотцовщина ведь в те годы не просто преобладала, процветала. Высоцкий точно сформулировал законы того уличного пацанского мира: «Где твой черный пистолет? На Большом Каретном!» У меня, как я уже сказал, был замечательный отец, и тем не менее улица существенно повлияла на мое воспитание. Другая половина меня — это именно она, улица. Но знаете, что поразительно: время было жесткое и практически безденежное, а злобы и немотивированной жестокости, такой, как сейчас, практически не было.

— Эмоции от первой любви сохранились?

— Конечно. Они космические! Я влюбился в нее в пятом классе, а потом любовь как бы отошла, затенилась другими нежными впечатлениями. А вот в восьмом полыхнуло снова. Я по гороскопу Водолей, а этот знак, уж простите за нескромность, не обделяет мужчин женским вниманием. Однако по яркости переживаний и одновременно невинности, возвышенности отношений с первой любовью ничто сравниться не может.

— В вашем доме есть вещи, напоминающие вам о доме детства?

— Конечно. Это и нож, подаренный мне одним чрезвычайно безобидным человеком, и такой уютный пластмассовый шарик, в который вставлено фотоизображение, позволяющее видеть фотографию в объеме, отцовские запонки. У каждого человека, думаю, есть такие вещи. Они не часто извлекаются на свет. Но важно уже то, что они живут в одном пространстве с тобой.

— Как, по-вашему, жизнь — театральна?

— Жизнь драматургична. Жизнь и театр постоянно переплетаются. Где-то что-то детонирует, и возникает новая реальность.

— Можете вспомнить кого-то из драматургов, кто поступил с собственной жизнью вполне по законам театра?

— Я назову имя того, кто скорее не с жизнью, а с собственной смертью поступил по законам театра. Луиджи Пиранделло. Остроумнейший человек и блестящий драматург, оставивший после себя очень интересное литературное наследие. Так вот, этот итальянец завещал похоронить себя… абсолютно нагим. Причем это его пожелание оказалось продиктовано не эпатажем, а жизненными обстоятельствами. На определенном этапе своей жизни он… скажем так… стал национальной гордостью Италии времен правления Муссолини. Был обласкан итальянскими фашистами и щедро награжден ими, — в том числе и разного рода орденами. С творческими людьми это иногда случается — забредание под своды не той власти. И Пиранделло в этом смысле отнюдь не одинок. Но он осмыслил все происходящее и ужаснулся, что уйдет в мир иной с ИХ НАГРАДАМИ. И он захотел во что бы то ни стало отмежеваться от них. И придумал оригинальный способ откреститься от всех этих крестов. На нагое тело орден-то не привесишь!

— Чего только не было в этом мире! Скажите, Виктор, а личная формула гениальности у вас есть?

— Насчет формулы это, возможно, громко, но думаю, что гений — это человек завтрашнего дня. Это человек завтрашнего дня, пребывающий в плену у своего творчества. Какой это плен — сладкий, горький — уже другой вопрос. Важно, что творец не принадлежит себе! Поэтому судьба практически каждого гения обречена на трагические сюжеты. Что бы гениальный человек ни делал или ни сделал, это, как правило, идет вразрез с социумом, с его нормами, стандартами, привычками. Гений одним фактом свого существования противостоит современникам. Поэтому, чтобы элементарно спастись в быту, сохранить себя, он должен терпеть и не замечать всех этих уколов мира, которому гений чужд. Спасением для таких людей может быть только любовь. Хорошо, если в жизни Мастера появляется своя Маргарита.

— Недавно прочитала очередную, шокирующую и при этом чрезвычайно убедительную трактовку булгаковского романа, согласно которой Мастер — отрицательный персонаж, прототипом которого послужил Горький, а Маргарита — соответственно одна из его жен, являвшаяся шпионкой НКВД, сущая ведьма, изощренно втаскивавшая его в ад большевизма. Как вам такая версия?

— Для меня булгаковский Мастер притягательный и априори несчастный человек. Талант, который одинок. Что касается Маргариты, то, что она ведьма, не вызывает у меня никакого недоумения или тем более протеста. Потому что если женщина не ведьма, то она вовсе и не женщина!

— Раз уж речь зашла о женщинах, скажите, пожалуйста, а каково режиссеру жить с актрисой?

— Это параллельные миры. Все дело в том, что просто по своей сути режиссер и мужчина воспринимает себя частью целого, а женщина и актриса транслирует себя миру, как воплощение целого. Вот вам уже и плоскость столкновений. Татьяна (Чупикова. — Прим. авт.) играет и в ТЮЗе, и «Версии», и, разумеется, ей порой представляется, что она недостаточно востребована, недостаточно понята мной как режиссером. Куда чаще это, возможно, кажется даже не ей, а другим, которые доносят до нее ту истину, что она недостаточно влияет на «своего режиссера», в то время как у нее такие значимые рычаги воздействия.

— Когда происходят столкновения на творческой почве, уступаете?

— Не просто уступаю — уступаю с наслаждением. Со страстью. Как сейчас принято говорить, разруливаем мы все ситуации, связанные с недопониманием друг друга.

— Мой следующий вопрос режиссеру и мужчине одновременно. С какой из литературных героинь вам хотелось бы пообщаться в реальной жизни? Перенести ее, так сказать, в наше время, посмотреть на нее?

— Это мадам Бовари. Но не только флоберовская. А из фильма Сокурова. Ее роль у Сокурова ведь исполняет не актриса, а французская парикмахерша.

— Да неужто?! Я видела этот фильм. Бовари там поистине чудо! Чудо нельзя объяснить объективно?

— Я думаю, что субъективный индивидуум, коим является человек, практически все вокруг себя и в самом себе воспринимает и оценивает субъективно. А уж чудо вообще вне логики.

— Театр, как известно, бывает режиссерский, актерский, авторский. Лично вы за какой театр?

— Позволю себе процитировать Товстоногова. Он говорил: «Я — за театр авторский». Так вот, я тоже выступаю за подобный театр. Стараюсь дружить с авторами.

— «Версия» всегда отличалась пристрастием к непростым авторам и пьесам, будь то Нина Садур с ее «Чудной бабой» или пушкинская «Русалка». Сейчас «Версия» получила статус автономности. К чему вас это склоняет?

— К искушению и необходимости зарабатывать деньги. Автономия — это самостоятельный забег на длинную дистанцию. При этом в погоне за зрителем, за стремлением заинтересовать и привлечь его чрезвычайно важно не потерять собственного лица. Я бы даже сказал, не утратить оригинальной театральной физиономии, которой мы всегда отличались. Эстетической претенциозности. Абсурдистского толка.

Сейчас труппа театра значительно обновилась, и мы привыкаем друг к другу. Присматриваемся. Рисковать с выбором драматургии не хочется. Пьеса должна «лечь» на труппу, поэтому мы очень серьезно и думаем сейчас, какой супчик поострее и повкуснее нам «заварить».

— А в процессе репетиций сейчас есть какая-то вещь?

— Да, это «Бесхребетность». Пьеса из офисной жизни. Пять человек и все, что с ними происходит в период оптимизации, инфляции и так далее…

— То есть это фарс?!

— Пьеса об идиотизме офисной жизни. Так что здесь уместна гоголевская формула: смех сквозь невидимые миру слезы.

— Пьес вам приходится читать много?

— Уйму — я не преувеличиваю.

— Ну и каковы впечатления?

— Скажем так: иногда встречаются интересные.

— По-моему, это сильно дипломатическая фраза.

— Понимаете, люди, многие из нас под грузом стрессов и испытаний времени утратили то, что называется ныне модным словом «самоидентификация». И большинство современных пьес активно используют, я бы даже сказал, эксплуатируют эту потерю.

Подавляющее большинство современных пьес подталкивают своих персонажей, а значит, в какой-то, пусть и минимальной мере и зрителей под локоть и шепчут, декларируют, настоятельно рекомендуют: играй с близкими и дальними, имитируй чувства, рвись вперед любой ценой. И человек под напором этой агрессии невольно пасует, а иногда даже — что совсем страшно — морально разлагается.

— Получается, что множество пьес диагностируют социальные язвы общества, однако мало кто предлагает лекарства или хотя бы рецепты по изготовлению этих препаратов для выхода из кризиса?

— Совершенно точно. Хотя считается, что искусство и не обязано давать такие рецепты. Искать путь выхода из кризиса, путь спасения — это уже прерогатива политиков, экономистов, философов. И все же… Если у автора существует некая цельная установка, это всегда словно путь к спасению.

— Кто из драматургов наделен даром такой установки практически во всем своем творчестве?

— Чехов безусловно! Это имя, которое приходит на память первым.

— Что является для вас определением совести?

— Совесть — это голос Бога в человеке. Кто-то из великих мыслителей уподобил человека двум птицам. Одна клюет зерно, а другая смотрит. Так вот та, что смотрит, она и метафизирует собой внутренний самоконтроль. Нравственность — это око этой наблюдающей птицы. Ну а душа ее, выстраивающая табу на некие низменные поступки, — это, видимо, и есть совесть.

— Вы рассказываете настолько поэтично, что не могу не задать вопрос: стихи пишете?

— Очень долго был одержим этим в юности. Многие пишут на заре свой жизни, но я болел этой детской болезнью тяжело и долго. Больше того, я потом параллельно занимался театром и поэзией, не представляя, к какому берегу пристану, не осознавая, что это две реальности, оплодотворяющие друг друга. Сейчас я понимаю: увлеченность своим поэтическим творчеством превращала меня в некое подобие буриданова осла.

— Жестко вы к себе!

— Ничуть! Поэзия стала для меня своего рода «водолейской лазейкой»: не утруждая себя поступком, довольно долгое время пребывал в эйфории.

— Фраза еще жестче. Вы могли бы дать самохарактеристику более щадящую, чем две предыдущие.

— Наверное, по жизни я агностик, не стремящийся никого переделать, закрутить, перепахать. Я просто живу и стараюсь осмыслить этот мир.

Беседовала Светлана Микулина