Сердечный друг

— Вадим Алексеевич, вам всегда хотелось стать именно кардиохирургом?

— Вовсе нет. Мою профессиональную судьбу предсказал один необычайный человек, мой пациент. Он сказал, что я буду кардиохирургом и — даже больше того — возглавлю кардиологический центр. Тогда для меня, молодого врача, эти слова показались фантастикой. Как видите, сбылось.

— Кардиохирургия — это искусство или ремесло?

— Скорее это искусство, логично вырастающее из ремесла. Она базируется на строгих законах, жёстких постулатах, неукоснительных правилах. Но самые талантливые из хирургов никогда не работали только по правилам. Потому что практически каждая операция может преподнести такой сюрприз, что потребуются импровизация, новаторство, некие комбинированные и подчас очень дерзкие действия, порядок которых не обрисован в учебниках. Ну а если по большому счёту, то все мы — вышивальщики. Нитки, иголки…

— Всем известно: медицинский институт один из самых тяжёлых для обучения. Что на первых курсах для усвоения огромного количества материала требуется откровенная зубрёжка. У вас были личные секреты запоминания материала?

— Можно, я кое-что существенное поясню? Просто зубрёжка, даже безукоризненная, в нашем деле не поможет. Нужно осмысленное усваивание огромного материала. Для запоминания у нас имелись свои рецепты. Например, для лучшего усвоения двенадцати пар черепно-мозговых нервов мы использовали такие вот, с позволения сказать, стишки: об орясину осёл топорище точит, а факир, созвав гостей, выть акулой хочет…

— Да это просто перекличка с Алисой в Стране чудес! Расшифруйте, пожалуйста, уважаемый профессор эту матёрую абракадабру.

— Заглавные буквы являются первыми буквами черепно-мозговых нервов — офтальмикус, оккуломоториус, оптикус…

— А это уже напоминает привет от Гарри Поттера! Какое-то колдовское заклятие получается… Кстати, раз уж речь зашла о магии, вы верите в некие символы?

— Не могу сказать, что я на чём-то таком бываю сосредоточен, но думаю, что мир много сложнее материалистических представлений о нём. Когда работал в Москве, то каждый день оперировали очень много детей. И мне врезался в память один почти мистический случай. Перед операцией мамочки пошли со своими детками на благословение к батюшке в Новодевичий монастырь. И священник окроплял малышей святой водой. И на одну из девочек — как бы ни меняла мать место её нахождения перед священником — ни разу не попало ни капли, в то время как другие дети вышли из храма чуть ли не щедро умывшимися святой водой. И — надо же такому случиться, что именно эта девочка впоследствии скончалась. 

— Вы на протяжении многих лет оперировали не только взрослых, но и совсем малышей — иногда двухмесячных крох. Это ведь огромный стресс. 

— У меня был очень близкий друг, ныне, увы, покойный блистательный хирург Виктор ПОЛЯКОВ. Так вот, он мог творить просто невероятное: вытаскивал почти безнадёжных людей, а за детские операции, переделав их на своём веку множество, в последнее десятилетие своей жизни старался не браться. Говорил мне: моего сердца, Вадим, на то, чтобы малышей оперировать, уже не хватает. А ему в ответ: а моего хватает.

Понимаете, мне всегда хотелось спасти как можно больше маленьких людей. Но при этом я прекрасно понимал Виктора. Как бы это жестоко ни прозвучало, но люди иногда умирают на операционном столе. А когда умирает ребёнок, это и вовсе нестерпимо. Тебе ведь надо выйти из операционной и посмотреть в глаза его родителям.

Когда ты работаешь в кардиологическом центре, дети, лежащие в ожидании операции, становятся больше, чем пациентами, — частью твоей жизни. До сих пор помню один случай, как рыдали по своему, очень красивому, кстати, скончавшемуся ребёнку безутешные родители. Я не делал операции этому ребёнку, но взрыв их отчаяния придавил и меня. Такое не забывается.

— Вы религиозный человек?

— Скажу вам по секрету: в операционных не бывает атеистов, даже если они таковыми себя именуют. Всем нам — и врачам, и пациентам — хочется высшей поддержки. Иногда возникает ощущение, что помощь и впрямь идёт откуда-то свыше.

— Я только что стала невольным свидетелем благодарной памяти — вас пришёл поздравить один их ваших пациентов. А письма прооперированные люди своему спасителю пишут?

— И письма, и звонки — всё бывает. Иногда мне кажется: добрый посыл всех успешно прооперированных помогает мне жить до сих пор. 

— Существует ли высказывание о хирургии, под которым вы готовы расписаться — настолько оно вам близко?

— Пожалуй, это честные и безукоризненно точные слова первого ректора Саратовского медицинского университета, уникальной личности и светлейшего человека Василия Ивановича РАЗУМОВСКОГО: «Хотите спать спокойно — не занимайтесь хирургией. Хотите иметь в жизни радость — занимайтесь хирургией, но спать спокойно не будете».

— Кто самый главный человек в вашей жизни?

— Мне кажется, лично для меня таким человеком всегда являлась мама. Она поднимала нас с братом во время войны. Оставшись вдовой, когда ей не было ещё и тридцати лет (папу убили под Сталинградом), лишилась помощи колхоза — её по какой-то неведомой мне варварской причине оставили без жилья, без средств к существованию. Попав в столь жуткий капкан, мама собрала скромный скарб и своё главное богатство — нас, малолетних детей, и отправилась в Петровск, к родственникам. Мама была человеком редчайших доброты и мужества. Мне кажется, всё хорошее, что есть во мне, это от неё. Ну а сейчас мой самый главный человек — это чудеснейшая внучка Эмилия, дочка моей дочери Юлии. К сожалению, редко вижу любимую малышку, она москвичка, и очень скучаю по ней.

— У вас есть операции, которыми гордитесь?

— Скорее есть чувство радости, что получалось и получается приносить пользу, спасать, помогать. Что нашёл себя в одной из самых благородных профессий. Простите, если это прозвучало пафосно, но я и в самом деле так думаю. А вот чем горжусь, так это тем, что кардиохирургия движется вперёд. Что сейчас делают операции, о которых во времена моей юности и даже молодости не приходилось и мечтать. Когда-то аортокоронарное шунтирование было делом почти уникальным — операция для президентов и управленцев. А ныне эта операция стала почти рядовой. Много оперируют на открытом сердце. Меня радует, что у нас, в Саратове, оборудование появилось очень достойного класса. Что у наших врачей руки, головы хорошие. Хирургия — это ведь интеллектуальная сфера, и в ней надо оперативно и точно принимать решение, здесь, как в шахматах, надо видеть на несколько ходов вперёд, потому как наш соперник не гроссмейстер или даже чемпион мира, а та, что когда-нибудь придёт за всеми нами, но хотелось бы, чтобы она сильно задержалась.

— А бывают ситуации, когда хирург и за прекрасно проведённую операцию может «схлопотать» от вышестоящих?

— Таких ситуаций любой оперирующий врач расскажет вам сколько угодно. На моей памяти такая вот сохранилась: я работал в ВНЦХ. Был в ту пору совсем ещё молодым врачом. В выходной день дежурил, и вдруг звонок из одной из больниц. Коллеги просили приехать и разобраться со сложным случаем. У молодого человека, попавшего на хирургический стол с ранением сердца, несмотря на то, что операция была сделана два дня назад, продолжала кровить рана. Кровь периодически удаляли, а взамен утраченной вливали донорскую. Осмотрев пациента, я решил: рана продолжает кровоточить из-за несовершенно выполненного шва, и предложил немедленную подготовку к операции. Мои старшие коллеги выслушали с недоверием, но всё же согласились. Пока шла подготовка к операции, у пациента остановилось сердце. Реанимировали его, а затем при ревизии сердца выяснилось: рана правого желудочка уходила далеко под грудину, и вот именно здесь (как и подсказывала мне хирургическая интуиция) и таился неприятный сюрприз. Когда расширил доступ к месту ранения, выяснилось: зашита была лишь часть раны! 

Атравматический шов, наложенный вашим покорным слугой, спас молодому человеку жизнь.

— Но почему тогда вы получили за спасённую жизнь головомойку?!

— Я не стал рапортовать вышестоящим о ходе операции и о том, как всё происходило. Повторюсь: решил не беспокоить чинов в выходной день — за это и поплатился.

— Кто из авторов книг о хирургии был максимально достоверен?

— Мне нравятся аксёновские «Коллеги». Мне по душе доктор Равик из «Триумфальной арки» РЕМАРКА. Хирургия всегда привлекала литераторов своей стрессовостью. Но в реальной, не литературной жизни всё куда как проще и сложнее одновременно.

— А какое-нибудь ЧП в вашей практике можете вспомнить?

— Ассистировал я сорок пять лет назад на операции на открытом сердце. Работал с моим учителем Вячеславом Ивановичем ФРАНЦЕВЫМ, и вдруг раздался оглушительный грохот. Смотрю, а это упал, но, по счастью, остался неповреждённым баллон, из которого подавался кислород. То есть нежданно произошло ЧП с жизненно важным для хода операции и жизни больного инструментом. А ведь это кислородный баллон упал! И из операционной в панике и ужасе (сейчас взорвётся!) выскочили все, кроме оперирующего врача и меня. Оперирующий хирург остался на месте, потому что он не мог бросить беззащитного пациента, а я не двинулся в сторону, потому что мне просто в голову не пришло бежать. Францев был интеллигентнейший человек. И даже сильно испугавшись и разгневавшись невероятно, он — заметьте — не перешёл на нецензурный язык! «Провокаторы!» — вот было самое страшное слово в его устах, которым он заклеймил ретировавшихся. Явились сбежавшие, правда, мгновенно, и операция та завершилась успешно.

— Неужели хирурги не ругаются, когда что-то во время операции идёт не так?

— Разные люди ведут себя по-разному, и не мне их судить. За себя я могу ответить, что стараюсь не сквернословить — ни в операционной, ни вне её: уроки великого Францева дают себя знать. Я даже голос в операционной старюсь не повышать — это ведь только нервозность может дополнительную принести.

— Вопрос из разряда мистических: сердце, по-вашему, может являться вместилищем души?

— Ох, не знаю… Я видел сердце сотни, тысячи раз. Души как некоей отдельной сущности в человеке до сих пор не обнаружено. Никому не ведомо, как она выглядит и где живёт. Но сердце… В нём есть что-то очень духовное… Когда омытое тёплой кровью запускается и начинает работать сердце, в этом есть что-то… небывалое... То, к чему нельзя привыкнуть!

— Хирург обязан быть ещё и хорошим человеком?

— Для реабилитации больного, для вселения в него сил, в том числе и главной силы, главного желания — жить, очень желательно, чтобы врач умел разговаривать с пациентом так, чтобы не отбирать у него надежду, а, напротив, насыщать ею.

Никто не предъявляет требования, чтобы хирург был высоконравственным. Но участие, доброта — союзники врачевания.

— Вадим Алексеевич, есть ли нечто самое главное, что вы, с позиций врача, личности и мужчины, поняли о жизни, о мире, о человеке?

— Мы все уязвимы в гораздо большей степени, чем это себе представляем. Уязвимы для болезней, страхов, зла в его разнообразных обличьях. Жизнь каждого — молодого и старого, талантливого и не очень, состоятельного и неимущего — может завершиться в любой момент. Мы не ведаем, что за чертой, но мы можем абсолютно точно облегчить и скрасить жизнь друг другу, пока мы здесь, на земле. Иногда я смотрю на пенку на кофе или на солнечный луч на стене — всё это, такое переливчатое и хрупкое, что-то напоминает… Какие-то образы, профили, тайнопись Бога… А она, возможно, совсем и немудрёная, эта тайнопись… Она просто призывает жалеть сердца друг друга.