Светлана Микулина: Заветная тетрадь Цинмана. Памяти Актера

На этой неделе, 30 июля его день рождения. Юбилейный. Шестьдесят - круглая цифра. Наверняка он - как всегда соберет множество родственников и друзей. Он - Мастер собирать залы. И прекрасных цветов ему принесут уйму. К великому сожалению, ответное благодарственное слово он, своим выразительным голосом, всем любящим и помнящим его, уже не скажет. Потому как вот уже два года Григория Семеновича нет на земле. "Нет на земле" - такое горькое, неправильное словосочетание!

Он был красивый мужчина - хороший рост, гармоничное телосложение, внимательные, вдумчивые, светлые глаза, эффектно контрастировавшие с темными волосами. А еще в нём ощущалось нечто особенное - не то природный аристократизм, удачно соединённый с простотой и сердечностью поведения, не то человеческая тайна, позволившая ему стать большим актером.

В облике Григория Семеновича имелась особенная метка - странная, дразнящая воображение белая прядка в шевелюре шатена. Эта прядка, по его словам, у него с незапамятных времен. Чуть ли не с детства. Возможно, это и была визуальная метка его таланта.

Цинман ушел непростительно рано - в 57 лет. Безнадежная хворь похитила из мира отца двух детей, нежного деда, обожавшего свою внучку Алису, и главное - того, кого знали очень многие саратовцы - АКТЕРА. Впрочем, он был даже куда больше, чем актером – Григорий Семёнович с головы до пят являлся человеком театра. Его режиссерские постановки неизменно становились счастливой сенсацией для города. На цинмановской "Очень простой истории" нередко плакали даже отнюдь не замеченные в сентиментальности мужчины. Григорию Семеновичу оказался свойственен тот редкий дар, о котором проникновенно написал Пастернак: "во всем мне хочется дойти до самой сути". И как актер, и как режиссер Цинман шел к глубинам постижения рисунка роли. Словно от привычного, родного берега, уверенно и пружинисто отталкивался от своей индивидуальности, своего нрава и темперамента и с головой - отважно и безоглядно - погружался, словно в морскую стихию - в чужую, до того неведомую судьбу. Свято чтил тот закон, что актеры - всегда адвокаты своих ролей, поэтому даже не симпатичные персонажи получались у него людьми, неизменно вызывавшими у зрителя интерес, а подчас и сочувствие к ним. Никогда не сентиментальничал, ибо владел куда как более высоким даром - гуманизма. Терпеливо, сосредоточенно, убедительно нанизывал на каркас собственного характера, мировоззрения, наконец, органики актерского существования, когда многократные алмазы, а когда и - с первого взгляда - незатейливый стеклярус чужих страстей и страстишек. Не терпел угрюмой однозначности, унылой схематичности, серой банальщины, потому его герои и получались столь достоверными, столь узнаваемо - живыми. Работая над пьесой - и как актер, и как режиссер всегда прочитывал груды литературы. Словно следопыт, терпеливо и несуетно искал самую точную и верную тропу к своей роли. Она могла быть очень отвесной и весьма крутой эта тропа, но она была его путем – неподдельным, незаемным. Все близкие ему по духу люди были в курсе: у Григория Семеновича имелась особая тетрадка, в которую он записывал важные для него мысли - о жизни, искусстве, судьбе, любви и, конечно, театр". Для него, как для творческого человека существовали две личности, без которых он никогда не стал бы актёром. Это Наталья Иосифовна Сухостав, в студии которой при Дворце пионеров он познал свой первый сценический опыт и Юрий Петрович Киселев, которого он считал великим режиссером. О Наталье Иосифовне, вдове политически репрессированного и реабилитированного лишь много лет спустя человека, Григорий Семенович рассказал мне так, что у меня мурашки бежали по коже. "Муж даже не мог разговаривать с ней, потому что на допросах у него выбили все зубы. Юная Наташа упала в обморок, когда увидела его в таком состоянии. Потом мужа ее расстреляли, а Сухостав попросили уйти из ТЮЗа, потому что вдова политического заключенного бросала тень на тогдашний театр. Сухостав перебивалась случайными заработками, почти нищенствовала. По счастью в ее жизни состоялся дворец пионеров, где она получила шанс выжить, а многие из нас, детей и ее учеников, приобрели шанс узнать, что такое театр".

Цинман не относил себя к числу людей, близко знавших легендарную Сухостав. И скромно именовал себя всего лишь одним из ее учеников. Думаю, Григорий Семенович преуменьшал свой дар существовать на одной духовной волне с личностями уровня Сухостав. Ему - сыну старенького отца, солдата Великой Отечественной войны, а в послевоенной жизни врача - была - на генетическом уровне свойственна истинная интеллигентность. Та, что светиться в глазах и проявляется в поступках. Помню, с какой болью Григорий Семенович говорил о наступлении и даже атаках пошлости и зла в отношении отечественной культуры и даже нормальной человеческой жизни. Его страшила и мучила эта, множащаяся день ото дня экспансия агрессии и дурновкусия. Как мог он противостоял ей - создавая человечные спектакли и роли. В ревнивом и ох, каком непростом актёрском мире, подавляющее большинство коллег Цинмана, его не просто любило - обожало и уважало. С его мнением считались. К нему интуитивно тянулась творческая молодежь, что, впрочем, более чем объяснимо - ведь он являлся высотой, у которой было чему учиться. И он с явным удовольствием умел учить, ибо являлся человеком, который никогда не скопидомничал, не таил профессиональных тайн и приёмов. Полагаю, что все саратовцы хотя бы единожды побывавшие на спектаклях с Цинманом, запомнили его героев. Обаятельнейшее сосредоточие пороков Городничий в "Ревизоре" и - один из Эверестов его актерского таланта - Вельчанинов в "Вечном муже", добрый, надёжный, усталый и абсолютно узнаваемый отец семейства в "Вечно живых", повествователь в "Старосветской любви". В "Старосветской любви" исповедально играют Ошеров и Лаврентьева, но вот ведь чудо - на фоне их любви и бед, грусти и потерь, цинмановская роль второго плана отнюдь не становилась вторичной. Григорий Семенович дарил своему герою ту особую, проникновенную интонацию, от которой перехватывало горло. Помню, сама я заплакала на этом спектакле именно после одного из монологов повествователя. Думаю, этот столь редкий для сегодняшней сцены дар волновать сердце, существовал в нём потому, что его собственное сердце было не только великодушным и добрым, но и умным. Интеллектуалы отнюдь не всегда бывают великодушны. Великодушные не всегда являются интеллектуалами. Лицедейство не каждый день сопрягается с высоким умом. В Цинмане перечисленные свойства счастливо сочетались. Поэтому он никогда и не был режиссером-тираном, изощренно и с видимым удовольствием, манипулировавшим актерами. Он был режиссером-другом, режиссером-единомышленником, режиссером-демиургом, на репетиции с которым актеры устремлялись как на таинство и праздник - ведь познавать себя через роль, а роль через себя - увлекательнейшее из занятий.

Театр был его державой и даже не вторым, а "вечным домом", гаванью и пристанищем. Его мастерской и творческой лабораторией, сосредоточием и темой его мыслей, дум, мечтаний. И сомнений, конечно! Он был часто недоволен собой. Считал, что самого-самого пока еще не добился. Он не очень любил выражения, что "театр это храм". Полагал, что его профессия слишком насыщена противоречиями, страстями и эмоциями для того, чтобы претендовать на звание храма. И сам себя считал многогрешным человеком - для того, чтобы вообразить себя служителем храма. Помню, увиделась с Цинманом, когда ТЮЗ только что приехал из гастрольного тура по США и Григорий Семенович, уже смертельно больной и ведущий со своей болезнью жесточайшую борьбу сказал мне с неподдельной страстной силой и грустью: "Очень работать хочется. Слава богу, вернулись из Америки - и за работу пора. Жаль времени - хочется так многое успеть".

Поинтересовалась, что в его планах. Григорий Семенович мечтал поставить андерсеновского "Соловья" и серьезно готовился к штурму этой вершины. Потому как Андерсен, по его словам, был не просто сказочником с неуемным воображением. Андерсен был из посвященных в тайны мирового бытия, а стало быть, к освоению такого материала, пристало подходить бережно. Позволю себе предположить, что сам Цинман тоже из числа посвященных. Посвященных в тайны театра и мироустройства. А еще он был человеком, буквально источавшим энергию бытия. Обожал жизнь и никогда не роптал на ее несовершенства. По молодости вместе со своим приятелем Сергеем Сосновским (ныне народным артистом, работающим в труппе МХТ), Цинман осуществлял удивительные турне в Крым. Вместе они переплывали от бухты к бухте, питались рыбой, которую поймали, виноградом. Для них было важно прожить какое-то время Робинзонами - без денег, без визитов в приморские магазины.

Это было одновременно романтикой и испытанием. Им это удавалось - восхитимся настроем этих мужчин, не каждый из нас способен на подобное. И, наконец, самое главное - не каждый способен прожить в искусстве чистую, полновесную сосредоточенную на постижении мастерства жизнь. Актерство - тем паче актерство в стране, переживающей кризисы и переделы собственности, не легкий удел. В актерстве безмерно много искушений. Многие (даже большие актеры) их не проходят, становясь паяцами и шутами при тронах сильных мира сего, озучивателями сомнительных истин, матёрыми конформистами, способными играть и ставить любую низкопробную дешевку – лишь бы платили. Актерство - чрезвычайно зависимая профессия и Цинман никогда не скрывал, что его ремесло зависимо от режиссера, коллег, зрителя. Но сам он, похоже, испытывал преимущественно лишь две самые главные зависимости - от своей совести и своего таланта. В период, когда даже звания обесцениваются, Цинман был и остался поистине народным артистом. Тем, кто играл для нас с вами. Тем, кто жил театром. Тем, кто мечтал сделать нашу жизнь хотя бы чуточку гармоничнее и счастливее. Вспомним одного из самых наших замечательных земляков. Повторюсь: на этой неделе, 30 июля ему бы исполнилось шестьдесят лет. Всего лишь шестьдесят! Всегда ненавидела людоедское выражение, что незаменимых нет. Люди – единственны! Каждый из нас - Галактика. Творческие же личности и вовсе "штучны". С уходом Цинмана ТЮЗ лишился особой интонации, свойственной именно этому актеру и мужчине. Переливов его голоса. Грации его движений. Взгляда, который был подчас красноречивее слов. С его уходом в театре стало меньше красоты. После киноактеров остаются фильмы, их можно увидеть снова и снова. Самых больших театральных актёров, корифеев сцены можно воскресить лишь на экране своего воображения. В несгораемом, нетленном и вечно летнем кинотеатре своей памяти. Устроим этот домашний кинотеатр. Затеплим в своих душах свечу памяти Григория Семеновича Цинмана.

В заветной цинмановской тетрадке по накоплению актерского и человеческого опыта не будет больше новых записей. Хочется верить, что подобные тетрадки появятся теперь у его лучших и любимых учеников.